В мире есть близкий человек. Но в мире он шаткий, нетвёрдой походкой и с грустным взглядом идёт вперед. Хочет ли он туда? Неизвестно.
Но смотрю на него и думаю — надо помочь. А у него что не день — новый способ как-то себя разрушить. И сколько не спасаю — он всё равно попадает в историю. В это трудно поверить, что он сам находит случаи, которые его ранят.
Как хорошо, что у него есть я. Я ведь рядом, и готов протянуть руку помощи.
Чёрт. Мне не показалось, и он не хочет принимать мою помощь? Я спасаю его — и я герой.
Но в последнее время складывается ощущение, что это не нужно никому, кроме меня? Знакомо?
Он (или она?) питается чем попало. Сердце болит смотреть. Прихожу, и приношу домашнюю еду. Он радуется моим изыскам, но все время говорит, что сам вполне себе проживет.
Но я вижу, что если проживет — то недолго, и как попало. Он ест колбасу с таким составом из консервантов и стабилизаторов, что даже если умрет в ближайший год, то разлагаться не будет еще лет триста, хотя может позволить себе лучшее.
Он пьёт воду из-под крана, от которой на чае формируется плёнка толщиной с ноготь. Он постоянно бьется головой о все шкафы, дверцы, тумбочки — и все время забывает обработать рану.
Он постоянно попадает в какие-то ситуации, где подвергает себя опасности. Он — человек-неудача.
И всё бы ничего, если бы в благодарность за помощь я получил(а) бы слова: «оступился, прости, буду внимательнее!», но получаю другие: «и зачем меня было спасать?»…
А ведь и правда!
Зачем? Зачем мы спасаем тех, кто осознанно идет навстречу саморазрушению и смерти?
Как минимум тот факт, что мне потом жить с болью: «я мог(ла) спасти — и не спас(ла)». И тот факт, что в голове заложено — здоровый человек всегда хочет жить.
И невозможно даже уложить в своей голове, что этот — не здоровый, не хочет. Ну не могу я поверить, что близкий человек не хочет жить . Как же так!!!
И вот, мы делаем спасение близкого — смыслом своей жизни. Мы спасаем, конечно, только себя. От горя утраты и от чувства вины, что упустим такого дорогого человека.
Так страшно потерять кого-то, наблюдая как кто-то с холестерином, превышающим все нормы кладет на свой бутерброд масло кусками, а сверху — жирную ветчину.
Столько злости, когда диабетик отшучивается на просьбы не есть торты. Невыносимо, когда человек с язвой желудка тянет руки к прилавку с газировкой на красителях.
Так больно видеть, когда родные губы с выражением страдания сжимают сигарету, а родные руки с помощью зажигалки прикрепляют к каркасу собственного гроба дополнительную доску — но ничего невозможно сделать, это выбор, на который невозможно повлиять.
Его можно закрыть, изолировать, ставить капельницы, заставлять есть на завтрак овсянку а на ужин салат — но невозможно подарить ему вкус к жизни.
Его можно пригласить в кино, в поездку, на экскурсию, в парк, на спектакль — но это все для него тускло, еще тусклее чем лампа, освещающая стоящий на столе корвалол или бутылку портвейна.
Человек, выбравший путь саморазрушения — не думает о том, что вам будет плохо от его смерти.
Хотя нет, он думает об этом с определенным чувством вины, но оно не настолько сильное, как желание исчезнуть и непереносимость бытия.
Да и вообще — разве чувство вины — это жизнеутверждающее чувство?
Тот, кто спасает — случайно может не заметить, как потратил свою жизнь на спасение жизни того, чья жизнь для него самого утратила смысл.
Почему собак усыпляют, чтоб они не мучились, а близких людей насильно держат на этом свете, даже когда их жизнь по эмоциональным переживаниям напоминает жизненный цикл радости овоща в банке с уксусом?
Почему мы вызываем скорую безнадежно больным, и отказывающимся от госпитализации родственникам?
Почему мы держимся за их жизнь, которая не доставляет им радости?
Потому что никому из нас не хочется мучиться уколами совести, что мы не сделали все, что могли. И где этот предел — «все, что могли?»…
Кому из нас не доводилось уговаривать себя, что человек не хочет жить из-за депрессии, а если ее вылечить — вдруг захочет?
А он не принимает ни помощь, ни антидепрессанты. Кому из нас близкий не говорил, что «поскорей бы это все закончилось», и кто из нас не встретил бы это желанием переубедить, спасти, помочь…
Отпустить — невозможно.
Сознательно отказаться от вмешательства, и позволить близкому себя убить — если не буквально суицидом, то отказом от лечения, или алкоголизмом, или наркотиками, или чередой несчастных случаев, или побегами из больниц — невозможно.
Разлюбить — невозможно.
А ведь что происходит на деле? Он продолжает нехотя существовать, посвящая это спасателю, а мы продолжаем посвящать ему жизнь, забывая проживать свою. Я живу для тебя, и ты живешь для меня. Никто не живет в свое удовольствие.
Созависимость — не всегда черта жены алкоголика. Это еще черта всех тех, кто не желая терять ищущего смерти, продолжает упрашивать: «ну поживи еще немного, для меня»…
И алкоголик соглашается на кодирование, и наркоман соглашается на реабилитационный центр, и раковый больной нехотя соглашается на химиотерапию, и сердечник, скрепя сердце, соглашается вставлять металлические проволоки в коронарную артерию.
Спасение возможно. Но только если вдруг, случайно, ищущий смерти, согласившийся двести тысячный раз на какой-то ненужный ему комплекс мероприятий по спасению, случайно найдет на пороге больницы свой утерянный когда-то вкус к жизни.
…И не потеряет его, вернувшись на нелюбимую работу в неуютный собственный дом, и не решит, что изменения — слишком энергозатратны, и не придет к старому пути наименьшего сопротивления.
Иногда смертника приходится контролировать — следить, напоминать, насильно затаскивать в квартиру — живи!
Живи, чтоб тебя..! Для меня… Еще немного… Поживи…
И книги говорят, что нельзя вершить судьбу другого. А сердце говорит — спасай.
В отношениях созависимости спасатель нуждается в компетентной помощи
